Р. ДЕКАРТ
Допустим, что мы действительно спим и все эти частности
-- открывание глаз, движения головой, протягивание рук -- не
являются подлинными, и вдобавок, быть может, у нас и нет таких рук
и всего этого тела; однако следует тут же признать, что наши
сонные видения суть как бы рисованные картинки, которые наше
воображение может создать лишь по образу и подобию реально
существующих вещей; а посему эти общие представления относительно
глаз, головы, рук и всего тела суть не воображаемые, но поистине
сущие вещи. Ведь даже когда художники стремятся придать своим
сиренам и сатирчикам самое необычное обличье, они не могут
приписать им совершенно новую природу и внешний вид, а создают их
облик всего лишь из соединения различных членов известных
животных; но, даже если они сумеют измыслить нечто совершенно
новое и дотоле невиданное, то есть абсолютно иллюзорное и лишенное
подлинности, все же эти изображения по меньшей мере должны быть
выполнены в реальных красках. По той же самой причине, если даже
эти общие понятия -- "глаза", "голова", "руки" и т. п. --
могут быть иллюзорными, с необходимостью следует признать, что по
крайней мере некоторые другие вещи, еще более простые и всеобщие,
подлинны и из их соединения, подобно соединению истинных красок,
создаются воображением все эти существующие в нашей мысли (in
cogitatione nostrae) то ли истинные, то ли ложные образы вещей.
Такого рода универсальными вещами являются, по-видимому, вся
телесная природа и ее протяженность, а также очертания протяженных
вещей, их количество, или величина, и число, наконец, место, где
они расположены, время, в течение которого они существуют, и т. п.
На этом основании, быть может, будет правдоподобным наш вывод,
гласящий, что физика, астрономия, медицина и все прочие науки,
связанные с исследованием сложных вещей, недостаточно надежны; что
же до арифметики, геометрии и других такого же рода дисциплин,
изучающих лишь простейшие и наиболее общие понятия -- причем их
мало заботит, существуют ли эти понятия в природе вещей, -- то
они содержат в себе нечто достоверное и не подлежащее сомнению.
Ибо сплю ли я или бодрствую, два плюс три дают пять, а квадрат не
может иметь более четырех сторон; представляется совершенно
немыслимым подозревать, чтобы столь ясные истины были ложны.
Между тем в моем уме издавна прочно укоренилось мнение, что Бог
существует, что он всемогущ и что он создал меня таким, каков я
есть. Но откуда я знаю, не устроил ли он все так, что вообще не
существует ни земли, ни неба, никакой протяженности, формы,
величины и никакого места, но тем не менее все это существует в
моем представлении таким, каким оно мне сейчас видится? Более
того, поскольку я иногда считаю, что другие люди заблуждаются в
вещах, которые, как они считают, они знают в совершенстве, то не
устроил ли Бог так, что я совершаю ошибку всякий раз, когда
прибавляю к двум три или складываю стороны квадрата либо произвожу
какое-нибудь иное легчайшее мысленное действие? Но, может быть,
Бог не пожелал, чтобы я так обманывался, -- ведь он считается
всеблагим? Однако, если его благости в высшей степени
противоречило бы, если бы он создал меня вечно заблуждающейся
тварью, той же благости должно быть чуждо намерение вводить меня
иногда в заблуждение; а между тем этого последнего нельзя
исключить...
Итак, я сделаю допущение, что не всеблагой Бог, источник истины,
но какой-то злокозненный гений, очень могущественный и склонный к
обману, приложил всю свою изобретательность к тому, чтобы ввести
меня в заблуждение: я буду мнить небо, воздух, землю, цвета,
очертания, звуки и все вообще внешние вещи всего лишь
пригрезившимися мне ловушками, расставленными моей доверчивости
усилиями этого гения; я буду рассматривать себя как существо,
лишенное рук, глаз, плоти и крови, каких-либо чувств: обладание
всем этим, стану я полагать, было лишь моим ложным мнением; я
прочно укореню в себе это предположение, и тем самым, даже если и
не в моей власти окажется познать что-то истинное, по крайней
мере, от меня будет зависеть отказ от признания лжи, и я, укрепив
свой разум, уберегу себя от обманов этого гения, каким бы он ни
был могущественным и искусным. Однако решение это исполнено
трудностей, и склонность к праздности призывает меня обратно к
привычному образу жизни. Я похож на пленника, наслаждавшегося во
сне воображаемой свободой, но потом спохватившегося, что он спит:
он боится проснуться и во сне размягченно потакает приятным
иллюзиям; так и я невольно соскальзываю к старым своим
представлениям и страшусь пробудиться
-- из опасения, что тяжкое бодрствование, которое последует за
мягким покоем, может не только не привести меня в будущем к
какому-то свету, но и ввергнуть меня в непроглядную тьму
нагроможденных ранее трудностей.