Теоретики языка до возникновения современной лингвистики и занимавшиеся ею после Боппа постоянно рассматривали язык как шахматную ПОЗИЦИЮ (у которой нет ни прошлого, ни продолжения) и ставили вопрос, какова в этой позиции ценность <потенция> соответствующих шахматных фигур. Историческая грамматика, обнаружив, что в шахматной партии есть и ХОДЫ, высмеяла своих предшественников. Со своей стороны она не желает знать ничего, кроме последовательности ходов, и по этой причине претендует на безошибочность своего видения партии; позиции в этой партии ее не занимают и уже давно не удостаиваются ее внимания. Мы не будем останавливаться на этих двух ошибках, о которых трудно сказать, какая из них более значительна или более серьезна по своим [последствиям]; однако, поскольку мы вполне уверены в том, что язык можно сравнить только с шахматной партией во всем ее объеме, то есть включающей как позиции, так и ходы, как изменения, так и состояния, характеризующие протекание этой [партии], ничто не может помешать нам ввести в сравнение довольно существенное уточнение и предположить, что действия игрока совершенно абсурдны, неразумны и подобны случайным фонетическим и другим явлениям в [языке].
Тогда возникает вопрос, является ли природа рассматриваемого объекта, в любом случае двойственная по своей сути, более исторической или же более абстрактной, не подвергающейся воздействию исторических сил по причине существования некоей внутренней заданности. В шахматной игре это предварительная договоренность, которая снова и снова вступает в силу после каждого хода в партии, а в языке это совершенно неизбежное взаимодействие знаков независимо от разума, которое происходит само собой после каждого события, каждого хода.
Вот простой пример: др.-англ. fot : fоеti* 'нога : ноги'; признаком множественного числа является здесь i. Сделаем один ход и получим уже новое расположение элементов: fot:, foet; теперь признаком множественного числа служит противопоставление о : ое (независимо от нашего желания).
Но эти два вида позиций сами по себе, по своей сути никоим образом не связаны с породившим их событием, они связаны с ним не более, чем случайно возникшее соотношение в камчадальском языке [б : й (sonk/siink 'в лесу/к лесу')], и не более, чем возникшая в некий момент в двух совершенно разных шахматных партиях одинаковая позиция.
По этой причине мы испытывали колебания даже в определении природы языка и не могли надеяться, чтобы кто-нибудь смог определить ее, поскольку она изначально двойственна; в этом вся суть дела. В действительности разум не усматривает никакого сходства между шахматной позицией и шахматным ходом (который считается чем-то пассивным), как если бы он осуществлялся под руководством [внешней силы]. Кроме того, невозможно сказать, которая из этих двух сторон, совершенно отличных друг от друга, имеет решающее значение для объекта в целом и позволяет как-то его классифицировать. Поскольку язык совершенно ни с чем не сравним, даже приблизительно (а это как раз и является причиной многочисленных дискуссий), очевидно, что в проводимом нами сравнении можно усмотреть явную натяжку, поскольку ценность шахматных фигур основана исключительно на возможностях их использования или на их вероятной последующей судьбе, а не на [их соотношении в данной позиции].
Мы сразу предвидим возможное возражение: с таким же правом можно сказать, что нет никакой аналогии между монархическим режимом Писистрата и государственным переворотом, который привел к установлению этого режима; тем не менее никто никогда не сомневался в том, что оба явления с одинаковым основанием можно отнести к области истории. История народов, как и история общественных институтов и история языка, складывается из частичных или тотальных кризисов и состояний, которые нарушаются этими кризисами; это азбучная истина.
В общем историческом процессе состояния и кризисы [состояния и события] вовсе не абсолютно противопоставлены друг другу. Возьмите, например, момент, когда покончено с демократическим режимом и [осуществляется переход к диктатуре]. Почему это так? Потому что продолжают действовать те же факторы, те же страсти, те же интересы, те же [отношения, связи], которые <имеют закономерный характер>, <объясняют [зачеркнуто]> как кризис, так и состояние.
[В лингвистике состояния] имеют свое (внутреннее) органическое обоснование. Знание предшествующей истории не помогает понять или выяснить внутренние отношения между знаком и понятием в данный момент. Так, если происходит замена буквы [fi на SS]**, то это, конечно, интересно, но [здесь отсутствует внутренняя связь со знанием всех перипетий этого события].
Если понимать слово история в самом широком смысле, то было бы совершенно неверным полагать, что язык является историческим объектом во многих отношениях, что его можно анализировать, привлекая [исторические] соображения, или что он в любой момент будет представлять для нас ясную картину, если ограничиться этими историческими соображениями. -- В чем здесь причина? Ее нетрудно выявить.