В небольшом городке Ветлуге, что в Костромской губернии (ныне в Нижегородской области), в семье Василия Федоровича и Надежды Ивановны Розановых 20 апреля 1856 года родился сын, нареченный при крещении, как и отец, Василием. Василий Федорович (1822 - 1861) начинал службу "писцом второго разряда", а в последний год жизни в чине коллежского асессора заведовал Варнавским лесничеством. Из ответов В.В. Розанова на анкету нижегородской губернской ученой архивной комиссии мы узнаем, что его дед, отец Василия Федоровича, был священником. Надежда Ивановна Розанова, в девичестве Шишкина, происходила из дворянского рода. Вася Розанов, будущий известный писатель, был уже пятым ребенком в обычной русской семье. (В 1851 - 1860 гг. в среднем на один брак приходилось 5, 24 рождений ). Всего в семье было восемь детей: Николай, род. в 1847 г., Вера, род. в 1848 г. (умерла в возрасте 19 лет от чахотки), Федор, род. в 1850, Павла, род. в 1851 г., Дмитрий, род. в 1852 г. (страдал душевной болезнью; скончался в 1895 г.), Василий, Сергей, род. в 1858 г. и Любовь, родившаяся уже после смерти отца в 1861 году. Василия Федоровича не стало в 1861 году. Надежда Ивановна, продав все имущество, переехала с двумя дочерьми и четырьмя сыновьями в Кострому, где уже учился в гимназии старший сын Николай, с целью продолжить здесь воспитание детей. На вырученные от продажи имущества деньги Розановы купили маленький дом с садом и огородом, и началась не слишком светлая и далеко не богатая жизнь семьи в Костроме. Жили на пенсию отца, которая составляла 300 рублей в год, доходом от постояльцев - учеников местной семинарии и своим хозяйством. В зрелые годы В.В. Розанов высказывал мнение, что нищета, царившая в семье, обусловливалась не столько незначительным доходом, сколько неумением хозяйствовать и общей недомовитой атмосферой. "Это были счастливые дни, - читаем у Розанова о днях получения отцовской пенсии (пенсия выдавалась два раза по 150 рублей), - когда все выкупалось от закладчиков... Но какая неосторожность или, точнее, небрежность: получай бы мы ежемесячно 25 р., то, при своем домике и корове, могли бы существовать. Между тем доходило иногда до того, что мы питались одним печеным луком (свой огород) с хлебом. Обычно 150 р. "куда-то проплывут" и месяца через три-четыре сидим без ничего" [34, 252]. Старшие, Федор и Павла, не слишком были озабочены домашними нуждами и порой даже намек на необходимость поработать в огороде воспринимали как обиду. "Дома был сор, ссоры, курево, квас, угрюмость мамаши и вечная опасность быть высеченным" [34, 326], - вспоминал Розанов в "Опавших листьях". Мать, измученная жизнью, выбивалась из сил, сводя концы с концами, последнее, как видно, не всегда удавалось. Неблагополучие семьи отражалось на формировании характера и учебе гимназиста - Розанова. Из автобиографии писателя узнаем: "Имея учебники только по некоторым предметам, а главное, исполняя разные хлопоты по дому и хозяйству, ...я учился очень плохо. Поэтому я остался на второй год во втором классе..." [34, 685]. Замкнутым, молчаливым и погруженным в постоянную мечтательность - таким видит себя Розанов в своем костромском детстве. И вспоминается писателю дождь, который идет и идет над Костромой, а значит "Игр не будет? Прогулки не будет? Кончено."[42, 530], что остается? - Обидеться на всех, молчать, лежать на сеновале на душистом сене и мечтать о себе и жизни своей. Детство всегда пронзительно, даже несчастное - оно счастливое. Таковым, во всяком случае, оно вспоминается нам. И вполне понятна риторичность розановского вопроса: "Отчего я так люблю свое детство?".
С Костромой и со своим "измученным" детством четырнадцатилетний Вася Розанов распрощался в 1870 году, после смерти матери. "Мать два последних года жизни не вставала с постели, братья и другая сестра были "неработоспособны", и дом наш и вся семья разваливалась"[34, 708]. Старший брат Николай, учительствовавший после окончания Казанского университета в симбирской гимназии, взял двух младших братьев - Василия и Сергея - к себе. В Симбирске "Настал второй "век" моего существования, - повествует Розанов в путевых заметках "Русский Нил" спустя 35 лет, - именно "век", никак не меньше для маленького масштаба, который жил в детской душе"[42, 531]. Розанов считал Симбирск своей духовной родиной. Здесь же, на страницах "Русского Нила" он вспоминает: "...никогда я ( и мои наблюдаемые товарищи) не читал и не читали столько, сколько тогда в Симбирске читали, списывали, компилировали, спорили и спрашивали. Такой воистину безумной любознательности, как в эти 1871 - 1873 гг., я никогда не переживал" [42, 555]. Круг чтения юного Розанова был обширен и достаточно традиционен для подрастающего поколения 70-х годов XIX века. Он прочел книги К. Фогта (представитель вульгарного материализма и атеизма), Д.Г. Льюиса и Д.С. Милля (позитивисты29) и других философов и ученых "базаровского" (вспомните "Отцы и дети" И.С. Тургенева) направления мысли. Из отечественных "властителей дум", конечно же, не миновал "революционеров-демократов", материалистов В.Г. Белинского и Д.И. Писарева. Некоторое время утилитаристски30позитивистская и материалистическо-атеистическая направленность в чтении (опять Милль, Писарев, новые - Добролюбов, Бентам, Спенсер, увлеченность Некрасовым ) сохранялась у юноши Розанова и в Нижнем Новгороде, куда он переехал по причине перевода старшего брата на работу в нижегородскую гимназию. Приобретенные познания в философии, истории, естествознании подняли уровень образованности будущего философа, вошли в состав его мировоззрения не только как материал для критики и отрицания, но и как определенная содержательная основа. И здесь уместно отметить, что уважение к науке всегда присутствует в произведениях Розанова, даже несмотря на иррационализм31 философии "зрелого" мыслителя. Возвращаясь в Нижний, мы видим поглощенного передовыми идеями гимназиста Василия Розанова, готового отстаивать их до конца, вплоть до отделения в столе. - Читаем проникнутое теплой ироничностью воспоминание писателя о неизбежном конфликте поколений: " С братом же я ссорился, начиная с 5 - 6-го класса гимназии: он был умеренный, ценил Н.Я. Данилевского и Каткова; уважал государство, любил свою нацию; в то же время зачитывался Маколеем, Гизо, из наших - Грановским. Я же был "нигилист" во всех отношениях, и когда он раз сказал, что "и Бокль с Дрэпером могут ошибаться", то я до того нагрубил ему, что был отделен в столе: мне выносили обед в мою комнату. Словом, все "обычно русское". Учился я все время плоховато, запоем читая и скучая гимназией" [34, 708]. Важно отметить, что некоторая переоценка ценностей произошла у Розанова еще в пору его пребывания в нижегородской гимназии. Появление иного угла, иной глубины воззрений связаны с тем, что почти атеист и социалист Розанов открыл для себя творчество Достоевского. Коренной мировоззренческий перелом произошел уже в университете. Закончив гимназию в возрасте 22 лет (два раза оставался на второй год), В.В. Розанов поступил на первый курс историко-филологического факультета Московского университета. Здесь он прослушал курсы лекций знаменитых ученых: В.И. Герье (по всеобщей истории), М.М. Троицкого (по истории философии), Н.И. Стороженко (по всеобщей литературе) и др. Однако не столько содержание прослушанных лекций, сколько глубокая внутренняя работа оказалась решающим фактором изменения мировоззрения. Розанов перестал быть "едва-едва атеистом", и любовь к Богу (несмотря на имевшее место в дальнейшем богоборчество) навсегда поселилась в его душе. "...С университета ( 1-ый же курс) я постоянно любил Его, - пишет о своем отношении к Богу Розанов, - с университета я уже не оставлял Б., не забывал Его"[34, 280]. Позволим себе пошутить, что "лукавый" тоже не дремал и не преминул воспользоваться излюбленным приемом. Инфернальность32 на сей раз облеклась в Аполлинарию Прокофьевну Суслову. Впрочем, оставим шутливый тон и остережемся, в данном случае, давать собственные оценки - т.е. предоставим место только фактам и суждениям тех близких А.П. Сусловой людей, которые выстрадали право на эти суждения. Розанов познакомился с Сусловой, которая была старше его на 18 лет, в 1878 году. Повенчались они в начале 1881 года. В 60-х годах Суслова была близкой подругой Ф.М. Достоевского. Дочь последнего - Л. Достоевская оценивает Суслову крайне нелицеприятно - как псевдореволюционерку-активистку и поклонницу свободной любви. ( Если читатель желает более подробно познакомиться со всеми перипетиями судьбы В.В. Розанова, мы советуем ему обратиться к книге А.Н. Николюкина "Розанов". Здесь он найдет и исчерпывающую характеристику Аполлинарии Прокофьевны). Сам Розанов писал о своей первой жене (цитирую по тексту вышерекомендованной книги): "...На Катьку Медичи она в самом деле была похожа. Равнодушно бы она совершила преступление, убила бы - слишком равнодушно, "стреляла бы в гугенотов из окна" в Варфоломеевскую ночь - прямо с азартом. Говоря всеобще, Суслиха действительно была великолепна...Еще такой русской - я не видал. Она была по стилю души совершенно не русская, а если русская - то раскольница бы, "поморского согласия", или еще лучше - "хлыстовская богородица" [23, 75]. В прошении Антонию, митрополиту Санкт-Петербургскому и Ладожскому, Розанов приводит письмо отца А.П. Сусловой, в котором тот сообщает зятю, что дочь живет у него: "Сатана и враг рода человеческого поселился ко мне в дом; на шестом десятке лет не имею покоя и обвиняюсь в позорнейших намерениях, которые мне приписываются; но да будет воля Божия. Любящий Вас Суслов"[34, 695]. Суслова на время перебралась к отцу, когда решила окончательно расстаться с В.В. Розановым. По мнению Розанова, Суслова никогда его не любила, что не мешало ей устраивать сцены ревности. Дом Розановых в Брянске, где первоначально после университета учительствовал Василий Васильевич, был сотрясаем скандалами, ссорами, уходами вплоть до последнего отъезда. "Любви не оставалось уже ни капли...Пока, после одного примирения и гощения у нас летом одного юноши (студента), - она уехала и более никогда не возвращалась" - так закончился первый брак философа. Совпало в один год: окончание пятилетнего мезальянса33 с Сусловой и выход и провал книги "О понимании" (книга осталась совершенно не замеченной критикой). Работа над книгой "О понимании" была своего рода укрытием от неблагополучия реальной жизни, гостиница, где были написаны многие страницы книги - буквально убежищем. Несмотря на невнимание, которое встретила книга, Розанов любил это произведение, никогда не отрекался от него, считая потенцией своих появившихся впоследствии и принесших всероссийскую известность работ. В "Мимолетном" он писал: " И нельзя в Розанове ничего понять, не проштудировав (с 1/2 года) "О понимании"..."[38, 117].
Начало творческого пути писателя, безусловно, имеет смысл исчислять именно с 1886 года, времени опубликования первого философского труда В.В. Розанова - работы "О понимании. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания", представляющей собой комплекс потенций многих будущих размышлений философа и являющейся исходным тезисом в развертывании его философских воззрений. Работа "О понимании", кроме всего прочего, есть, безусловно, доминирующее (содержательно, объемно) произведение первого, "философского", периода творчества В.В. Розанова. Все вышесказанное и обусловило наше довольно частое обращение именно к этой книге при рассмотрении религиозных, этических и политических взглядов философа, высказанных им в начале творческого пути.
Нам представляется необходимым, прежде чем перейти к анализу непосредственно религиозных, этических и политических взглядов писателя, дать общую характеристику содержания работы "О понимании", показать идейные влияния, присутствующие в ней.
Следует отметить, что первая опубликованная работа мыслителя, в целом, носит методологический характер. Разнообразные вопросы в работе рассматриваются под углом зрения механизма понимания их людьми, однако понимание показано не только гносеологически34, но и как онтологический35 процесс, в котором человек является как бы полем и инструментом проявления идей, человеческое же общество служит местом их развертывания. На первых страницах книги автор излагает свое представление о понимании, разъясняет схемы, по которым последнее развертывается. Разум, считает В.В. Розанов, есть потенция познания, в разуме изначально присутствуют "схемы", которым во вне соответствуют "стороны бытия", разум, соприкасаясь с внешним миром, образует идеи согласно схемам разума "...объект познаваемый становится понятным, когда относительно него образовано разумом: семь идей - идея существования, идея сущности, идея свойства, идея происхождения (или причины), идея следствия (или цели), идея сходства и различия, идея числа" [33, 727]. Основу же труда "О понимании" составляют мысли В.В. Розанова о том, что должно быть понято, каким методом следует руководствоваться в понимании и какой результат понимания предположительно должен быть получен в каждом отдельном случае. Следует отметить, что по поводу конечных результатов понимания той или иной стороны бытия мира природы и мира человека автор не дает окончательного, исчерпывающего ответа. Можно было бы сказать, что никаких окончательных ответов не может быть в принципе, в силу "потенциальности", вечной "незавершенности" природы разума человека и качественной бесконечности познаваемого. Однако сам Розанов считает, что окончательное понимание возможно. Приведем в качестве подтверждения авторской позиции его слова о понимании: "Таким образом, оно есть последнее в деятельности разума, то, в чем он может найти успокоение, что способно уничтожить в нем боль непонимания - что для уничтожения этого именно зла - части другого и обширнейшего, которое заложено в человеческой природе - и появляется, как имеющее возместить его благом созерцания истины, неизменной в своем содержании, о непреходящем во времени законченной" [33, 737].
Удовлетворение разума, имеется в виду разум человечества или человека как представителя рода, является для В.В. Розанова критерием понимания. Можно было бы сделать вывод о своего рода психологическом критерии адекватности36 познавательного процесса, однако следует отметить, что гносеология (и психология познания как форма, составная часть последней) в учении Розанова "О понимании" теснейшим образом связана с онтологией. Человеческий разум, таким сотворил его Бог, считает мыслитель, достигает успокоения, лишь обретя истину, то есть психологической ошибки быть не может. Природа человеческая, понимаемая философом прежде всего как духовная природа, изначально добра и чиста, в ней заложена интуиция истины, добра и красоты, задача человека - следование своей собственной природе. Таковы наиболее общие, определяющие характер работы "О понимании" идеи. Некоторые частные (что не означает - несущественные) идеи книги во избежание повторений приведены нами при разборе влияний, которые испытала на себе "философия понимания" В.В. Розанова. Здесь же, заканчивая краткое изложение основных идей этого объемного (737 страниц в издании 1886 г., 536 страниц в издании 1994 г.) философского произведения, подчеркнем, что разобраться детально в нем возможно только изучив его.
Анализ идейного содержания творчества В.В. Розанова дает возможность определить основные философские направления, которые оказали наибольшее воздействие на формирование философско-религиозных, этических и политических взглядов писателя. Наше внимание к испытываемым на себе философией Розанова влияниям обусловливается не только желанием разобраться в вопросе об идейных источниках его воззрений или выявить степень оригинальности последних, но и возможностью показать становление философии писателя. Действительно, эволюцию взглядов Розанова можно рассматривать и как историю преодоления сначала менее, затем более близких внутреннему существу ("потенциальность", "кострома") мыслителя философских влияний.
Примененные определения - "потенциальность" и "кострома" - требуют разъяснения, для чего необходимо вновь обратиться к фактам биографии и рассмотрению отдельных черт психологического портрета философа. Детство В.В. Розанова прошло в городе Костроме, и именно здесь началось формирование личности будущего писателя и философа. В.В. Розанов не получил в семье первоначального религиозного воспитания, однако "воздух Костромы", окружающая ребенка общая атмосфера воспитывали его в духе русского православия. Костромское детство Розанова не назовешь беззаботным, безоблачным - буквально и метафорически оно было ненастным. Но разве сквозь облака никогда не проглядывало солнце? Сквозь неулыбчивость мамаши разве не различима любовь к детям, озабоченность их настоящим и будущим. "...Она постоянно о нас думала и заботилась..."[34, 241], - вспоминает Розанов. Разве не было доброты сестры Веры, безобидности брата Димитрия, песен жильцов-семинаристов? А если внимательно прочитать знаменитый пассаж о костромском дожде, разве не становится очевидностью, что детство будущего писателя изобиловало не только тяжелым трудом по хозяйству, но и играми (которых при дожде "не будет"), и сладким детским мечтанием (которому дождь помощник, а не помеха). Думается (и чувствуется), что если бы надо было выделить рефрен37 к детству писателя, то следовало бы в качестве таковой сквозной темы избрать не слова о дожде, а слова обо "всем". Вот какие строки, выражающие чувство уютной целостности бытия, могли бы быть рефреном детства и эпиграфом ко всей жизни и творчеству писателя: "Поднесешь нос к куличу (ребенком был) - райский запах. "Ах, как хорошо! И как хорошо, что есть вера, и как хорошо, что она с куличами, пасхой, яйцами, с горящими на колокольнях плошками, а в конце концов - и с нашей мамашей, которая теперь одевается к заутрене38, и с братишками и сестренками, и со своим домиком". У нас был свой домик. И вот все это, бывало, представляешь вместе и нераздельно" [47, 143].
Детское впечатление гармоничной целостности бытия является как бы тезисом в судьбе и в развитии мировоззрения писателя. Прочитав это воспоминание, нельзя не почувствовать, что вера и все, что с ней связано, не могло быть пустым звуком для Розанова. Чувство любви к малой родине, назовем его условно "чувством костромы", навсегда поселилось в сердце философа. "Чувство костромы" есть и географически, но в большей степени культурно-исторически детерминированная спецификация того, что принято называть "русский дух" или "русская душа".
Нам представляется, что разнообразные и многочисленные переживания (религиозного, этического, эстетического, социального характера), объединенные нами под названием "чувство костромы", следует рассматривать как некое субстанциальное39 переживание, базовую достоверность. Представляя собой психическое образование в формировавшемся мировоззрении будущего писателя, это переживание со временем перешло в область бессознательного и уже как бессознательная форма восприятия оно во многом стало определять смысл всего воспринимаемого.
В единстве с вышерассмотренными переживаниями во внутреннем мире Розанова, мы полагаем, априорно40 и неустранимо присутствует еще одно доминирующее само- и мироощущение - "чувство потенциальности". Это экзистенциальное переживание41 по выводимым из него смыслам, по возможным следствиям также чрезвычайно многозначно. "Чувство потенциальности" у Розанова, являясь способом бытия свободы, во многом самостоятельно определяет цели, побудительные мотивы и действия. При переходе в эмпирический внешний мир переживание потенциальности может являть себя боязнью ставшего и стремлением к незавершенности, к вечному становлению, оно может проявляться тоном пророка (Розанов всегда ощущал в своих словах и поступках не свою волю, а волю Провидения). Переживание потенциальности может иметь своим следствием нерешительность, страх поступка, при этом психическая энергия может сублимировать в мечту, в молитву (человек, как правило, призывает Бога тогда, когда не в состоянии рассчитывать на свои силы).
Чувства "костромы" и "потенциальности" выражают также направленность на трансценденцию42, являясь основанием чаяния целостности у философа.
Приступая к рассмотрению идейных истоков философско-религиозных взглядов В.В. Розанова, следует отметить, что первоначально в философских взглядах мыслителя господствовала рационалистическая43 тенденция, и идейные воздействия, которые в это время (1886-1890 гг.) испытывало на себе его мировоззрение, также исходили от рационалистической, прежде всего античной идеалистической и немецкой классической, философии.
Мы полагаем, что одним из источников концепции "понимания" В.В. Розанова явилось учение об идеях Платона. На это указывает независимый онтологический статус идей в учении Розанова, их первичность по отношению к вещам, вечность и неизменность. Следующее высказывание Розанова, в частности, вполне могло бы принадлежать стилю Платона. Розанов писал: "...отношения между формами духа и между формами жизни суть отношения тождества. Их связь - связь прототипа с копиями, или точнее - связь существа с тенями его, бросаемыми в различные стороны" [33, 568].
Безусловно, что в работе присутствует также дух аристотелизма, то есть преобладает рационально-формальный метод рассмотрения натурфилософских44, социально-политических и этических вопросов (что позволило некоторым исследователям упрекнуть Розанова в схоластичности45) [42, 602; 20, 850]. В подтверждение вышесказанного приведем следующую мысль Розанова - "Соединение вещества и формы образует собою оформленное вещество или мир реальных вещей" [33, 176]. Отметим, что понимание мира реальных вещей как единства формы и материи начало свое имеет в философии Аристотеля. О влиянии аристотелизма на раннюю философию Розанова свидетельствуют также следующие рассуждения последнего о Космосе и Мире человеческом: "...но, совершая это, мы приведем материю в состояние, предшествующее присоединению первой формы. Следовательно, ранее этого присоединения материя имела определенную форму" [33, 173]. А, в частности, такое утверждение Розанова - "Добро, противоположное избытку и недостатку и потому соответствующее им, есть довольство..." [33, 593], по всей видимости, происходит от учения Аристотеля об этических добродетелях как середине между двумя пороками. О влиянии философии Аристотеля на взгляды В.В. Розанова косвенно свидетельствует и такой факт, что вскоре после опубликования работы "О понимании" появляется совместный труд Розанова и его коллеги по преподавательской работе П.Д. Первова - это перевод "Метафизики" Аристотеля.
Априоризм схем познания в учении о понимании Розанова не может не привести исследователей его творчества к вопросу о влиянии на его взгляды философии И. Канта. Согласно учению И. Канта о познании, "чувственные восприятия вызываются существующей независимо от сознания (и познания) объективной реальностью, которая характеризуется как мир "вещей в себе" [26, 34]. "Вещь в себе", отмечает Кант, есть нечто, которое лежит в основе внешних явлений и воздействует на наши чувства так, что они получают представления о пространстве, материи, фигуре и т.д. В.В.Розанов также усматривает в объективной реальности причину образования чувственных впечатлений человека. "...Никакое понимание, - пишет он, - не может быть образовано без предварительного чувственного впечатления, ...без этого внешнего впечатления нет предмета для понимания..." [33, 29] Он полагает невозможным "...чтобы ранее соприкосновения с внешним миром в разуме было какое-либо знание" [33, 29]. Однако наличие объективной реальности для Розанова, как и для его великого предшественника, не является свидетельством зависимости содержания познания всецело от внешнего субъекту мира. По Канту, "вещи в себе" образуют интенцию46 человеческого познания, они своим существованием лишь привлекают к себе внимание человека, но не раскрывают ему своей сущности. Познание, считает Кант, субъективно. Познавательная способность человека сама продуцирует объект познания. "...Разум видит только то, что сам создает по собственному плану" [17, 16]. "То, что познается, не существует независимо от познания, а то, что независимо от познающего субъекта, исключается из сферы познания" [26, 34]. Следовательно, познаваемое зависит от познающего и зависимость эта выражается в априорной основе человеческой познавательной способности. Согласно учению Канта, в основе человеческого понимания лежат изначально присущие человеку априорные формы чувственности (пространство и время) и рассудка (категории). Опыт невозможен "...без категорий, посредством которых элементы опыта связываются друг с другом, а его выводы приобретают необходимость и доказательность" [26, 46]. Основу знания, по Канту, составляют не образы, а схемы рассудка "...так как образы никогда не имеют той общности, которую имеет знание. А схема такой общностью обладает" [5, 77]. Схемы рассудка создаются на основе категорий и представляют собой "модификации общей схемы, т.е. времени" [5, 76]. Отметим, что одним из основоположений гносеологии Канта является существование двух чистых форм чувственного созерцания как принципов априорного знания, а именно пространства и времени. Последние в то же время есть наиболее общие априорные схемы познания, присущие человеку. Присущая всем людям доопытная (т.е. априорная) основа познания (трансцендентальный уровень), в розановской философии обозначается как "природа человека". По мнению русского философа, природа человека, "...ее строение определены не человеком, но тем, что создало его; а следовательно, и все, что, в свою очередь, определено ею, т.е. и процесс понимания, есть произведение не собственной воли человека...Переступить эту волю он может не иначе, как только переступив через свою собственную природу, т.е. перестав быть человеком. Поэтому понимание, будучи столь совершенно свободно от всего лежащего вне природы человека, столь же совершенно определено этой природою" [33, 707]. У Розанова, как и в гносеологии Канта, схемы разума составляют его априорную конструкцию. Розанов пишет, что в разуме человека "предустановлены формы понимания, в которых образуются представления, и что из происходящего и существующего в мире, для него внешнего, он может воспринять и понять лишь то, что имеет в нем (разуме) соответствующую себе форму" [33, 58]. На основе вышеизложенного возможно сделать предположение о том, что познавательный процесс (понимание), каким он предстает у Розанова, заключается в понимании феноменов, ноумены же (объективная действительность в ее, так сказать, "сыром", не подвергшемся обработке сознания виде) всегда остаются принципиально закрытыми, непознаваемыми для человека. Однако ограниченное феноменальностью познание предусматривается Розановым только как возможность. "Возможно, - пишет философ, - что в мире вещей существуют стороны, не имеющие в разуме соответствующих им схем понимания; тогда познание человеческое должно вечно и необходимо оставаться ограниченным. Разум никогда не может ни узнать чего-либо об этом бытии, ни понять совершенно бытие, ему известное. Потому что последнее объяснение этого известного лежит в том, что никогда не может быть узнано" [33, 65]. Не отрицая в принципе возможности по-кантовски интерпретировать процесс познания, Розанов, как мы полагаем, все же более склонен руководствоваться объективно идеалистической парадигмой.47 Содержание книги "О понимании", в целом опирающееся на принцип тождественности бытия познанию, позволяет заключить, что возможность адекватного познания объективной действительности более предпочтительна для философа. Он преимущественно опирается в своем исследовании на положение о точном соответствии "схем разума" "сторонам бытия", полагая, что "понимание человеческое может стать, рано или поздно, всепониманием; мир может быть разгадан вполне, без остатка и истинно" [33, 65].
Может показаться, что гносеология Розанова близка ко взглядам Канта со свойственным им переносом внимания с познаваемого объекта на познающий субъект. Однако следует отметить, что сходство позиций Канта и начинающего свой творческий путь Розанова ограничивается лишь самым общим принципом априоризма познавательных конструкций в "духе человеческом" или "трансцендентальном субъекте". На многие же другие философские вопросы Розанов смотрит диаметрально противоположно. Известно, что по мнению Канта в человеке "...заключена неизбывная склонность творить зло, которая выглядит как приобретенная, будучи, однако, изначально ему присущей" [11, 91]. Моральный закон в истории бессилен, в ней царят законы природы - считал кенигсбергский мыслитель. Розанов же полагал, что природа человеческая изначально чиста и добра, естественность в его учении о понимании (в последующих работах это проявляется еще отчетливее) синонимична истинности, а истинная нравственность как естественная "форма жизни" в конце концов с необходимостью восторжествует. Религию, как известно, И. Кант сводит к этике, и для него все, что человек сверх доброго образа жизни предполагает возможным сделать, чтобы стать угодным Богу, есть лишь иллюзия религии. Антипозитивистски настроенный Розанов категорически против отождествления религии с этикой. Безусловно, что перечень различий в подходах Канта и Розанова к вопросам бытия и познания может быть продолжен, но важнее, мы полагаем, отметить, что в целом философию понимания нельзя охарактеризовать как субъективный идеализм48 кантовского образца.
Нам представляется, что наибольшее влияние на начинающего философа оказал рационализм Гегеля. Влияние Гегеля на философию "раннего" Розанова отмечали и другие исследователи его творчества. В связи с этим представляется интересным, что в работе "О понимании" великий немецкий философ явно обойден вниманием. При этом на страницах книги мы встречаем многие другие знаменитые в философии и науке имена, как то: Аристотель, Бэкон, Декарт, Спиноза, Беркли, Шеллинг, Шопенгауэр и т.д. Впрочем, не только странный пробел в перечне великих имен может быть причиной сомнений в гегельянстве начинающего русского философа. Более наглядным опровержением мог бы быть схоластический аристотелизм, присутствие которого в работе "О понимании" очевидно и уже отмечалось нами выше. Формально-логический подход Розанова к рассмотрению различных аспектов понимания не оставляет места диалектическому49 методу, свойственному философии Гегеля. Гегелевская логика содержательна, в ней наполненные смыслами понятия посредством вызревания в них самоотрицания, превышения качественной меры и, возможно, - главное, через никогда не прекращающуюся борьбу заключенных в них диалектических противоположностей, развиваясь, восходят от абстрактного к конкретному. У Розанова развитие есть процесс саморазложения идей на составляющие их идеи, и нигде в его "философии понимания" мы не встретим отношения к противоречию как двигателю развития. У начинающего философа противоречие указывает скорее на погрешность, на недостаточную понятость рассматриваемого явления (идеи). Оперирование противоположностями в поисках истинного, философско-художественная диалектичность (именуемая некоторыми исследователями - протеичностью50) - это характерная черта "зрелого" Розанова, еще отсутствующая в "философии понимания".
В качестве свидетельства в пользу мнимости гегельянства Розанова может быть истолковано такое дуалистическое51 по своему характеру его суждение: "В центре Мира человеческого находится новый источник бытия, чуждый миру физическому и которому чужд мир физический. Этот новый источник - человеческий Дух" [33, 414]. Вспомним, что Гегель - принципиальный противник дуализма природы и духа, для него приемлемо только единое начало - тождество бытия и мышления, физическая природа понимается им как инобытие "абсолютной идеи". Иными словами, с некоторой допустимой в данном случае неточностью можно сказать, что природа для Гегеля - это материализация духа. В определенном смысле (а именно в смысле идеи отчуждения), природа у немецкого философа чужда Духу, но уж никак нельзя, будучи последовательным гегельянцем, назвать дух человеческий "новым источником", как это делает Розанов. Впрочем, упреки по поводу эклектичности 52содержания работы "О понимании" имеют под собой почву - дуализм не есть тенденция, но лишь эпизод в "философии понимания" Розанова.
В большей степени, чем эпизодической разнородностью субстанциальности духа и природы, гегельянство Розанова ставится под сомнение активностью, самодеятельностью природы у последнего. Действительно, у Гегеля природа самостоятельно не развивается. В ней лишь отражается, материализуется развитие, происходящее в области чистого мышления, то есть материализуется категориальное развитие. А у Розанова "не дух стремится направить безжизненную природу к нравственным целям, но она сама, эта природа, неудержимо стремится к ним..." [33, 430]. Безусловно, что у Гегеля сама природа ни к каким нравственным целям не стремится, ее удел - повторяющиеся природные процессы.
Примеры несовпадения взглядов философов можно было бы продолжать и продолжать, но мы ограничимся еще лишь одним таким примером. У Гегеля "человек по природе своей ни добр, ни зол" [10, 140], а стержневым принципом всей (а не только "философии понимания") философии Розанова является уверенность в том, что природа человеческая изначально (и во веки веков, несмотря на поврежденность ее первородным грехом) добра.
При таком различии в методе и многих существенных частностях мировоззрения двух философов можно ли говорить о влиянии Гегеля на формирование взглядов Розанова, тем более - о гегельянстве последнего? Мы полагаем, что гегельянство Розанова не эфемерно53, не придумано поверхностным собирателем смысловых подобий, но истинно и посему достаточно эвристично54. (Творческий путь философа м.б. рассмотрен как гегелевская вневременная триада: от рационализма - к иррационализму - и к снятию таковых в розановской "религии бытия"). Конечно, и в частностях воззрений мы можем обнаружить у философов много общего. Так, в качестве примера отметим, что в пользу гегельянства философа могли бы быть истолкованы во многом аналогичное гегелевскому выстраивание анализа категорий55 (от "бытия" к "небытию", далее к "становлению" и "ставшему"), отношение к "духу народа" как источнику своеобразия всей жизни народа (у Розанова "склад образующего ума" формирует особенности науки, права и т.д.)[33, 578]. Понимание у Розанова представляет собой непрерывно развивающийся процесс познания, в котором скорее человек является инструментом понимания, чем понимание - функцией56 человека. Дух человеческий, по мнению Розанова, есть поле для развертывания идей. Истинные идеи проявляются в разуме человека, развертываются через его деятельность. Вот, например, что пишет Розанов о государственном развитии: "Мерою государственного развития и совершенства служит то, насколько далеко в его сознании разложилась идея блага на свои термины, служащие названиями отдельных видов блага, и в соответствии с этим разложением идеи настолько далеко совершилось распадение его самого (государства) на органы, как целесообразные и своеобразные части, отвечающие терминам идеи и осуществляющие виды блага" [33, 638].
Этатизм57 в политических взглядах Розанова еще более способствует укреплению мнения о первоначальном гегельянстве философа. Он считает государство естественной "формой жизни" человека, что равнозначно гегелевскому положению - "Государство есть истинный образ действительности, в нем истинная нравственная воля воплощается в действительность, и дух живет в своей истинности" [8, 400].
Сходство, нам представляется, явно присутствует в понимании философами единства судеб государства и религии. Так, для Розанова, как и для Гегеля, религия и основа государства - одно и то же, и для Розанова к "концу времен" в преображенном мире государство и религия полагаются как истинное тождество.
Итак, если мы беремся сравнивать воззрения "раннего" Розанова с философскими взглядами Гегеля, моментов сходства, как и различия, обнаруживается предостаточно. Что нам все же дает основания отстаивать тезис о преимущественном гегельянстве начинающего русского философа? Пожалуй, это два очень важных, на наш взгляд, момента.
Во-первых, это системность как сущностная основа, присутствующая в философии обоих мыслителей. Системность - возможно, самая важная черта гегелевской философии. Выстроив всеохватную систему категорий, Гегель попытался создать картину развивающейся действительности. Подобные же замыслы, еще будучи студентом, вынашивал и В.В.Розанов. Так, в свое время, отсутствие общей единой системы знаний в преподавании в Московском университете неприятно удивило будущего их систематизатора. А. Николюкин, автор одной из биографий Розанова, пишет о юношеском разочаровании студента-первокурсника так: "...мечта об университете, выношенная на берегах Волги, обернулась обманом...Розанова поразила прагматическая58 методология, господствовавшая в преподавании. Было чтение разных вещей о разных предметах, но не было науки в смысле теории...В результате, говорит Розанов, "огромное множество островов, ни к чему не примыкающих", "просто рассказы об островах, которые давно скрылись под поверхностью воды. А мы ждали материка" [23,61]. Соединить воедино все эти "острова" науки, показать все возможные направления ее развития посредством "схем понимания" - такую задачу ставил перед собой Розанов, начиная труд "О понимании". На первых страницах работы он пишет: "Трудясь в отдельных областях знания, мы никогда не имели ни случая, ни необходимости задуматься над ним, как целым. ...В построении великого здания человеческой мысли мы были делателями, но мы не были зодчими" [33, VII]. Важно также напомнить, что у Розанова в работе "О понимании" (как и в гегелевской философии) гносеология и онтология теснейшим образом связаны. У Гегеля развитие есть самопознание абсолютной идеи, а у Розанова понимание есть высшая цель властвующего над человеком (живущего в нем, проявляющегося в нем) духа познания или иначе - духа истины. Т.е. и тот и другой ставят перед собой грандиозную (и вряд ли реализуемую) задачу построения системы, которая охватывала бы прошлое, настоящее и будущее логично развертывающейся действительности в ее онтологической и гносеологической ипостасях59. При этом роднит мыслителей и их вера в возможную завершенность понимания, следовательно, и развития.
Во-вторых, как и философии гениального предшественника, философии Розанова присущ пафос "разумной необходимости". Представляется вполне логичным, что развивающееся всепонимание в философии немецкого и русского мыслителей должно опираться на некий приоритет60необходимости, и случайность должна быть понимаема как момент необходимости, не определяющий в конечном счете результатов развития. Здесь уместно вспомнить гегелевское представление о "хитрости исторического разума". Последний посредством действия различных объектов друг на друга сообразно их природе, не вмешиваясь прямо в ход истории, все же проводит собственную генеральную линию, опосредованно осуществляет свои собственные цели. Иными словами, череда случайностей выстраивается в необходимость.
Всепроникающая разумность, всерегулирующая закономерность и превыше всего стоящая необходимость свойственны первым философским произведениям Розанова - все действительное, согласно его философскому учению, должно быть в конце концов понято, т.е. - разумно. Более того, необходимо осуществляется именно разумная действительность, тождественная у Розанова естественности. Разумное естество, с необходимостью прокладывая себе дорогу через искусственное (которое, по сути дела, приравнивается к случайному или неразумному), осуществляет себя как в природном, так и в духовном развитии.
На основании всего вышесказанного мы можем сделать вывод, что не только дух схоластического аристотелизма, но, преимущественно, дух гегельянского рационализма определяет специфику первого философского труда В.В. Розанова и именно Г.Ф.В. Гегель оказал наибольшее влияние на "философию понимания".
Второй творческий период мыслителя во многом стал как бы отрицанием первого: Розанов-гегельянец, логист и систематик отрицается Розановым-художественным публицистом; опыт научного, академического стиля изложения мыслей отрицается образно-художественным философствованием. Однако любое "незряшное" отрицание должно содержать в себе и преемственность традиции. Критическое наследование в философии Розанова представлено влиянием славянофильских идей. Как известно, славянофилы - это не вполне точное название представителей движения русской общественной и философской мысли 40-х - 50-х гг. 19 в., выступавших с обоснованием самобытного исторического пути развития России. Особенности развития русского народа они видели в его общинности, взаимоотношениях лада. По мнению славянофилов, в познании, западной односторонней рассудочности, рационализму русское сознание должно противопоставить цельность духа, синтетическое постижение Бога и мира единством разума, воли и чувства. У Розанова еще в "философии понимания" присутствовали суждения, родственные взглядам славянофилов. Так, философ писал о недостаточности, односторонности одного "понимания" как интеллектуального акта для человека. Аналогичные мысли характерны и для славянофилов, в частности, в работе И.В. Киреевского "О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России" можно прочитать о неудовлетворительности Западного просвещения, основанного исключительно на рассудочности и дающего людям "...чувство недовольства и безотрадной пустоты..." [18, 176]. Романтическая по своим корням мысль Розанова о необходимости для историка быть в то же время и художником схожа с мыслью А.С. Хомякова о том, что "ученость может обмануть, остроумие склоняет к парадоксам: чувство художника есть внутреннее чутье истины человеческой, которое ни обмануть, ни обмануться не может" [52, 41]. Славянофильским был подход В.В. Розанова к своеобразию российского самодержавия, славянофильской по своему духу была и критика философом юридического идеализма61, присущего западной политической теории. Учитывая, что в России в середине 19 в. увлечение Гегелем носило характер едва ли не религиозный, и то, что славянофилы первоначально "...применяли к русской истории принципы гегелевской философии" [2, 97], можно сказать, что переход Розанова с позиций гегельянства на позиции славянофильства был вполне естественным.
Здесь необходимо отметить, что славянофилы 40-х - 50-х годов, в целом, негативно относились к государству и власти, они видели зло во всякой власти. К.С. Аксаков писал: "Государство никогда у нас не обольщало собою народа, не пленяло народной мечты; вот почему, хотя и были случаи, не хотел народ наш облечься в государственную власть, а отдавая эту власть избранному им и на то назначенному государю, сам желал держаться своих жизненных внутренних начал" [6, 170]. Розановым, в отличие от славянофилов, в рамках его "философии понимания" была, по существу, разработана апология государства. Однако своеобразное государственничество Розанова в его "философский период" согласуется с позицией "поздних" славянофилов. Так, у Данилевского государство охраняет самобытность нации, является основой одной из четырех сущностных составляющих славянского культурно-исторического типа. А для К.Н. Леонтьева важен деспотизм62 политической формы, не дающей материи разбегаться.
В "славянофильский" период творчества Розанова в его философии отчетливо выражено соответствующее влияние. Подробно взгляды Розанова, относящиеся к 1891-1898 годам, будут рассмотрены далее , сейчас же нам хотелось бы привести лишь одно высказывание, вполне отражающее направление философских взглядов писателя, в эти годы сложившееся - "...народы не растут эклектически, они не набираются, смотря по сторонам, наилучшего со всех сторон; все, что было и есть в истории великого, священного, истинно живого, развивается из своих недр; каждое дерево растет только из своего семени" [31, 45].
Особо, как нам представляется, следует остановиться на вопросе о влиянии идей Ф.М. Достоевского и К.Н. Леонтьева на становление и развитие философских взглядов Розанова. Рамки славянофильства оказались бы для этого влияния "прокрустовым ложем".63
Еще будучи учеником гимназии Розанов попал под влияние идей Ф.М. Достоевского. Гениальность Достоевского прежде всего проявилась в раскрытии предельных глубин человеческой души в экстраординарных 64обстоятельствах. Он гениален в раскрытии "карамазовщины", которая, по мнению Розанова, есть "... уродливость и муки, когда законы повседневной жизни сняты с человека" [41, 181]. В произведениях Достоевского повседневная жизнь не занимает центрального места. В.В. Розанов объясняет это тем, что Достоевский как теоретик - это человек угрюмого подполья, гениальный диалектик, недоверчивый и презирающий людей, и в то же время ненавидящий действительность. У героев великого писателя мы находим и высокую, прекрасную страсть, и страшные глубины чувств, но, с другой стороны, совершенную мертвость, бесплотность отношений, "Дух как будто совсем оторван от тела" [7, 32]. "Подросток" мечтает о женщинах, и женщины нужны ему для того, чтобы ничего от них не взять; Дмитрий Карамазов дает деньги Катерине Ивановне и отказывается от ее жертвы. - Но это не имеет ничего общего с благородством - это изощренное удовольствие через изощренное оскорбление и оскорбленность, это какая-то нравственная испорченность. Поражает противоестественность чувств и мыслей многих персонажей произведений Достоевского. В. Набоков выразил эту неестественность следующей фразой: "Достоевский всегда как-то напоминает комнату, в которой днем горит лампа" [22, 275]. Нам представляется, что "Петербург Достоевского" с его острыми углами чувств есть некая противоположность "костромы" с ее плавной гармонией. Влекла Розанова к Достоевскому переживаемая первым экзистенциальная "потенциальность". Достоевский был соприроден переживаниям Розанова, прежде всего, как "... аналитик неустановившегося в человеческой жизни и человеческом духе" [32, 68]. Розанова, как "наименее рожденного" ( т.е. человека более самоанализа, чем действия), не мог не привлекать психологизм произведений Достоевского. Розанов так описывал свое первое столкновение (не соприкосновение, а именно столкновение) с творчеством Ф.М. Достоевского: "...Достоевский - ни за что! И вот я в шестом классе. Вся классическая русская литература прочитана. И когда нас распустили на рождественские каникулы, я взял из ученической библиотеки его "Преступление и наказание". ...Помню центром ужаса, когда я весь задрожал в кровати, были слова Раскольникова Разумихину, когда они проходили по едва освещенному коридору: - "теперь-то ты догадался" [47, 170]. Увлеченность творчеством Достоевского для людей определенного психического (а если считать чувство "потенциальности" объективным в субъективном - то и онтологического) склада может превратиться в болезнь Достоевским. Опасность, мы полагаем, заключается в том, что выйти из глубины Достоевского, перейти от его высот и падений, от постоянного сверхнапряжения до "дрожи" к естественности, адекватности - очень сложно. Если обратиться еще к одному емкому определению В. Набокова, для которого Достоевский есть и "обратное превращение из Бедлама в Вифлеем" [22, 64] - можно сказать, что "Бедлам" Достоевского вселяется в читателя, и "заразившийся" начинает чувствовать чувствами и говорить словами героев романов, повестей, рассказов Достоевского. Мы считаем, что Розанов, как характер (личность), и, следовательно (для него), как писатель, мыслитель, сформировался, во многом, под влиянием творчества Ф. М. Достоевского. И это выражается, конечно же, не только в неудачном первом браке - попытке "...лучше понять Достоевского" (как не без иронии отзывался о нем сам Розанов). Язык произведений Розанова, круг вопросов, интересовавших писателя, его стиль мышления подтверждают детерминированность творчества последнего творчеством Ф.М. Достоевского.
"Обратное превращение из Бедлама в Вифлеем" [22, 64 ] есть задача преодоления искусственной разорванности духа и плоти (или духа и пола). Желаемая органичность "Вифлеема", соединение вечно порождающей "потенциальности", свободной до "апофеоза беспочвенности", со святой почвой русской "костромы" только еще намечена у Ф.М. Достоевского, но способ движения к цели, путь из "Бедлама" в "Вифлеем" остается неясным, не проработанным в деталях. В.В. Розанова его собственная жизнь ставит перед необходимостью изживать "Бедлам" Достоевского. Для Розанова необходимо преодолеть "карамазовщину", теоретически обосновать "живую жизнь", как жизнь высокодуховную и заповеданную. Проанализировав творчество Ф.М. Достоевского в работе "Легенда о великом инквизиторе Ф.М. Достоевского", Розанов приходит к выводу: "Успокоение - вот то, в чем мы более всего нуждаемся. Нет ясности в нашем сознании, нет естественности в движении нашего чувства, нет простоты в нашем отношении к действительности. Мы возбуждены, встревожены - и это возбуждение, эта тревога сказывается конвульсивностью наших действий и беспорядочностью мыслей. Развитие дальнейшее при таком состоянии может подняться на очень большую высоту, но оно никогда не будет при этом развитием нормальным, здоровым" [32, 165].
Этапом на пути мыслителя из "Бедлама" в "Вифлеем" и стал его "славянофильский" период творчества, несший на себе очевидный отпечаток влияния философии К.Н. Леонтьева. Розанов, в отличие от славянофилов 40-х и 50-х гг., уже охвачен чувством катастрофичности бытия, и, безусловно, в поисках органичности жизни более близким ему оказывается творчество К.Н. Леонтьева, который также чувствует приближение катастрофы и находит своих "бесов" во "вторичном смесительном упрощении". Розанов, как и Леонтьев, ищет в жизни силы, пестроты, блеска и всякого "многообразия в единстве". "Всесклоняемый" Розанов легко поддается влиянию своего старшего товарища, во всяком случае, об этом свидетельствуют письма В.В. Розанова к К.Н. Леонтьеву да и многое в работах Розанова периода 90-х годов. Так, он упрекает поколение 60-х - 70-х годов в отсутствии мыслей о смертном часе, который настанет для всего живого, и в этом упреке слышатся отголоски судного понимания христианства, христианства как страха Божьего, свойственного К.Н. Леонтьеву. "Леонтьев, - писал Г.В. Флоровский, - весь был в страхе. Он был странно уверен, что от радости люди забываются и забывают о Боге" [51, 302].
Розанов согласен с Леонтьевым в вопросе о необходимости государства как элемента, усложняющего и оформляющего культуру. В русле идей К.Н. Леонтьева высказаны Розановым замечания о желательности "твердых границ" между государствами и о нежелательности "международных обществ". Розанов принимает леонтьевскую трехступенчатую модель развития общества. Поддерживает проводимые в России преобразования, потому что видит в них "подмораживание", "ненавидит" "...сереньких средних людей" наивного и не эстетического Прудона" [41, 479] и "закваску либеральную" славянофилов. Несмотря на непродолжительность их заочного знакомства (всего лишь год переписки), можно сказать, что философия "разочарованного славянофила", консерватора и эстета К.Н. Леонтьева оказала существенное влияние на творчество В.В. Розанова. Так, Розанов никогда не приравнивал красоту к прелести, в красоте он видел влекущую к себе тайну, внешняя красивость в его "философии пола" была понята им как "семена из миров иных". В стремлении Розанова возвысить обыденность до сакрального65 бытия красота была и действенным средством, и умозрительной целью. И в консерватизме Розанова эстетический элемент занимает не последнее место. Розанова-художника очаровывает и обрядовая красота православия, и генеральская шинель - как своего рода символ мощи Российской империи.
Однако далеко не во всем следовал Розанов за философией К.Н. Леонтьева. Мы полагаем, что актуальный эстетизм, византизм Леонтьева не могли быть близки основывающемуся на иных внутренних переживаниях мироощущению Розанова. Розанов критически оценивал характер религиозности Леонтьева, считал, что религия была для последнего всегда чем-то "формально-внешним", и вследствие этого "Великий эстетик и политик, - писал о К.Н. Леонтьеве Розанов, - он видел в истории волнующиеся массы народов, их любил, ими восхищался, но только эстетик и политик, он не заметил вовсе святого центра их общего движения...и остался ему неизвестен в темном киоте66 святой образ..." [41, 199]. Как религиозная философия, философия Леонтьева оказалась, по мнению Розанова, поверхностной, недостаточной для просветления жизни. Для Розанова все движется опять к Иерусалиму, и "...не для созерцания каких-то красот мы туда подходим" [41, 201].
Сделаем вывод: в рамках второго периода творчества идейные предпочтения философа определялись влиянием учений "старших" славянофилов - К.Н. Леонтьева и Ф.М. Достоевского. Творчество Достоевского, мы считаем, оказало на жизнь и философию Розанова наибольшее влияние.
И все же, сколь бы значительным ни было влияние Достоевского и Леонтьева на творчество Розанова, существо философского пути В.В. Розанова нам видится в преодолении определенных сторон этих влияний, а именно, - в преодолении гипертрофированного67 психологизма и внеморального эстетизма, практически приводящих к отрицанию значимости обычной естественной жизни.
Следы вышерассмотренных (и некоторых других) идейных и тематических влияний можно обнаружить в "философии пола" - творческом периоде, отличающемся значительно большей оригинальностью. Однако, нам представляется, что при рассмотрении собственной оригинальной философии Розанова важнее отметить не отголоски прежних философских пристрастий, а совпадение многих идей русского философа с идеями его всемирно известных зарубежных коллег, прежде всего Ф.Ницше и З.Фрейда.
Рамки темы не позволяют нам подробно остановиться на сравнении положений "философии пола" В.В.Розанова с "философией жизни" Ф.Ницше и "философией бессознательного" З.Фрейда. Мы ограничимся несколькими замечаниями по этому вопросу. Отметим, что взгляды Ницше и Розанова совпадают в их натуралистической направленности: оба философа полагают, что жизнь не нуждается ни в каких оправданиях; оба видят в жизненной силе не грех, а благо; оба восстают против аскезы68 как вектора морали. Таким образом, нельзя не согласиться, что есть общее в философских взглядах Ницше и Розанова, но все же мировосприятия их существенным образом различаются друг от друга. Основное различие в объекте любви - у Ницше это "сверхчеловек", "белокурая бестия", а у Розанова это "Акакии Акакиевичи" и "Макары Девушкины" (переживания бедности костромского детства, память о них, навсегда поселили в душе Василия Васильевича Розанова любовь к "маленькому человеку" и истинный, душевный, а не политический демократизм). Для Ницше человек - это "мост, а не цель" [24, 9], то, что должно быть побеждено, а для Розанова человек - это микрокосм, священная целостность. Для Ницше "Бог умер", а для Розанова Бог жив! (Розанов постоянно чувствовал связь свою с Богом, "...постоянно любил Его" [34, 280].
Прежде чем остановиться на вопросе о чертах сходства и различия в философских взглядах Розанова и Фрейда, вспомним, что в середине XIX века развитие естественных наук произвело настоящую революцию в умах людей, заложив фундамент знания о живой природе и об организме человека в частности. Если мы примем во внимание этот факт революции в естествознании, то уже не покажется случайным появление в одно и то же время теорий Павлова, Фрейда и Розанова. В статье "Жизнь В.В.Розанова "как она есть"", напечатанной в нескольких номерах журнала "Москва" 1991-92 годах, В.Г. Сукач (один из числа очень обстоятельных исследователей творчества Розанова) высказывает предположение, что Розанов предвосхитил учение Зигмунда Фрейда. Мы же, не утверждая чьего-либо первенства, отметим, что вопрос пола был поставлен временем, и философы Фрейд и Розанов, решая его, приходят к единому знаменателю, к одинаковому пониманию пола, как некой энергетики биологической и культурной жизни. Основу же различий в философских взглядах Фрейда и Розанова составляет противоположность их религиозных убеждений. Путь атеиста Фрейда - от метафизики к метапсихологии и далее к метафизиологии. У В.В.Розанова, человека верующего, движение мысли противоположно: от физиологии к психологии и далее к философии и религии.
Таковы, на наш взгляд, основные влияния, которые испытывала на себе философия Розанова, таковы культурологические связи и историко- философские параллели, проявляющиеся при рассмотрении взглядов философа.
От вопроса об идейных влияниях, связях и совпадениях перейдем к рассмотрению вопроса об отношении В.В. Розанова к религии, этике и политике, каким он (вопрос) предстает в "философии понимания".